Перспективы и судьбы левых идеологий в постиндустриальном мире

Публичная лекция в гостинице Dedeman Grand

(Кишинев, 29 ноября 2005 г.)

Владислав Л. ИНОЗЕМЦЕВ

Кишинев, 29 ноября 2005 г., 16.20

Итак, следующая тема, которая была предложена организаторами этих лекций, – связь постиндустриальной парадигмы с возможным возрождением левой идеологии, с возможным ренессансом социал-демократического или коммунистического движений.

Я постараюсь не вдаваться в излишние частности и буду говорить, в первую очередь, о некоторых общих основаниях левого движения, левой идеологии и о том, что происходит сегодня, как меняются те условия, в которых существовала левая идеология на протяжении последних 100-150 лет, и что из этого может проистечь.

Традиционная левая коммунистическая идеология – это, на мой взгляд, в той или иной мере идеология равенства. Не зря очень многие социалисты, очень многие коммунисты и многие левые партии заявляли, что их интеллектуальные, идеологические истоки идут от христианской доктрины, которая обращала очень большое внимание на проблему равенства, проповедовала равенство, может быть, больше, чем какая-либо из других религий.

Так или иначе, я хочу акцентировать внимание на том, что проблема равенства всегда была в центре любого левого движения. Это были движения, которые претендовали на критику общества эксплуатации и неравенства, на обеспечение более справедливого распределения, большей справедливости.

Эти два термина – справедливость и равенство – очень тесно были связаны в любой программе левого толка, любых коммунистических и социалистических требованиях. И сегодня, собственно говоря, именно вокруг того, что происходит с этими понятиями в постиндустриальном обществе, возможна очень серьезная модернизация, модификация в направлениях развития левых политических сил.

Постиндустриальное общество ни в какой мере не является обществом равенства. Если мы посмотрим на экономическую и политическую историю, пройдемся, допустим, по той же цепочке общественных формаций (не будем сейчас вдаваться в детали и смысл терминов, употреблявшихся Марксом и советскими марксистами), то увидим, что в каждом общественном строе – в античном обществе, в феодальном, в капиталистическом обществе – возникали противоречия, которые так или иначе концентрируются вокруг основного производственного ресурса, который имелся в этих обществах.

Античное общество, конечно, не было экономическим, потому что в нем, как известно, главным ресурсом были социальные структуры, военная сила, прямое принуждение, чистое подавление.

В феодальном обществе основным ресурсом была земля. То есть все отношения сводились к аренде земли, к передаче ее во временную собственность, к дарению земельных наделов.

В капиталистическом обществе главной производственной силой был капитал, и главным редким ресурсом тоже был капитал.

Таким образом, владельцы редкого ресурса – либо военной силы в античных обществах, либо земли в обществах феодальных, либо капитала в капиталистических обществах – всегда были доминантной силой.

На основании ряда своих исследований Маркс и коммунисты пришли в XIX веке к выводу о том, что повышение концентрации производства, обострение противоречий капитализма должно неизбежно привести к социалистическому перевороту, к обобществлению производства и к созданию общенародной собственности на средства производства, которая способна разрешить противоречия частной собственности, казавшиеся неразрешимыми никаким иным образом.

В результате развития этой доктрины возникло предположение, что новой доминантной категорией в обществе будет труд. В большинстве случаев социалистический эксперимент в классическом своем смысле не удался. Опыт Советского Союза, опыт других социалистических государств и таких квазикоммунистических стран, как Северная Корея и Куба, показывает, что общенародная собственность не снимает существовавших в обществе противоречий, не приводит к резкому повышению эффективности общественного производства, и что самое существенное, не делает эти общества справедливыми, а распределение в них равным.

На мой взгляд, этой системе была изначально присуща принципиальная ошибка. Утверждая, будто труд должен стать главным ресурсом в обществе, а трудящиеся – элитарным классом самого общества, Маркс пошел против элементарной логики, против логики, подсказанной всем предшествующим экономическим анализом. В действительности реальной доминантной силой, главной точкой, в которой фокусируются общественные противоречия, должен быть редкий ресурс.

Труд никогда не был редким ресурсом. Несмотря на то, что были примеры, когда население той или иной страны оказывалось немногочисленным, а его производительность – низкой, труда все равно оставалось в избытке. Проблемой капиталистического общества, и даже в ХХ веке, была, скорее, безработица, чем недостаток рабочей силы.

И это действительно очень серьезный аргумент. История и современность убедительно свидетельствуют, что к счастью или к сожалению, но рабочая сила не является дефицитным ресурсом практически ни в каком обществе. Но вот то общество, в котором такой дефицитный ресурс возникает, идет, получается, наперекор всем экономическим тенденциям.

Постиндустриальная трансформация показывает, что важным ресурсом нового общества становится не столько труд, сколько способность обрабатывать информацию, производить новые знания, обладать тем, что можно – весьма, впрочем, условно – называть интеллектом. Так или иначе, современная практика убеждает нас, что с интеллектуальным ресурсом связана огромная часть общественных богатств, и возникает очень сложная и очень противоречивая ситуация, когда люди, принадлежащие к новому образованному классу – классу интеллектуалов, если так можно его называть – присваивают себе все больше и больше общественного богатства.

В этой связи проблема имеет два аспекта.

Первый аспект, сугубо социальный, заключается в том, что на протяжении большей части ХХ века в социальной сфере развивалась очень интересная тенденция. Начиная со второго десятилетия, с 1910-1911 годов, когда в западных обществах социальное расслоение было максимальным (тогда один процент самых богатых граждан присваивал порядка 40 процентов валового национального дохода), социальное неравенство стало сглаживаться, и оно сглаживалось весьма последовательно до начала 70-х годов. Как раз, собственно, до тех лет, которые можно определять как начальный период постиндустриальной трансформации.

Например, в Соединенных Штатах к 1974 году, когда успехи по решению социальных проблем были наибольшими, один процент наиболее состоятельных граждан присваивал уже не 40, как в начале века, а всего 17 процентов общественного богатства, валового национального дохода. А за 30-летний период, последовавший за этим, социальное неравенство стало резко углубляться, и сегодня Америка демонстрирует самые большие уровни социального расслоения, которые превосходят максимум начала ХХ столетия. Сегодня в США один процент населения присваивает около 42 процентов валового национального дохода.

Таким образом, неравенство, которое постоянно преодолевалось в первых трех четвертях ХХ века, в последней четверти резко взлетело вверх. И это характерно для всех развитых обществ, включая европейские, хотя в гораздо меньшей мере.

На мой взгляд, в этом есть подтверждение того, что самые высокие доходы сегодня стали получать люди, отчасти высокообразованные, отчасти обладающие какими-то уникальными способностями (начиная от певцов, композиторов, футболистов и так далее), отчасти предлагающие обществу какие-то новые продукты. Речь не идет исключительно об интеллектуалах, речь идет о том, что общество на этой стадии развития готово и склонно максимально высоко вознаграждать ту деятельность, которая отмечена чертами уникальности, которая, иными словами, невоспроизводима, единична, особа и так далее.

Собственно говоря, в этом нет ничего нового. Ведь если мы посмотрим даже на XIX, на ХХ век, то увидим, что существовало множество таких товаров – начиная от редкого вина, выразительных картин и прочего, что нельзя было воспроизводить в безграничном масштабе. Поэтому ввиду очень малого предложения эти вещи имели очень высокую цену. Сегодня мы имеем такую же ситуацию в сфере труда и рабочей силы самого высокого уровня квалификации. Это рабочая сила уникальна, этот труд и эти способности невозможно воспроизвести, и поэтому в богатом обществе они ценятся очень высоко.

Таким образом, общественное неравенство в материальном отношении углубляется, и следует предположить, на мой взгляд, что оно и дальше будет углубляться. Я думаю, это самая большая, одна из самых больших проблем постиндустриального общества. Но она имеет чисто технический характер и поэтому не самая важная.

Гораздо значительней другая проблема. Дело в том, что богатство любого господствующего класса – капиталистов, феодалов, военной аристократии в античном мире – базировалась на том, что, используя свои механизмы контроля над обществом, этот класс получал возможность как-то изымать из пользования трудящихся классов часть общественного достояния и перераспределять ее в свое пользу. То есть фактически речь идет о том, что называется обычно эксплуатацией – об изъятии части или всего прибавочного продукта в пользу господствующего класса.

Это могло происходить вне или с использованием экономических принуждений, но так или иначе владельцы редкого производственного ресурса всегда изымали в свою пользу часть продуктов, производимых трудящимся населением. И в этом отношении эксплуатацию легко можно было объяснить как несправедливое явление. Действительно, что справедливого, если человек производит, допустим, 100 мешков картошки, а помещик изымает у него в качестве ренты 70 мешков. Любое такое отчуждение трудящийся будет с неизбежностью воспринимать как ущемление своих интересов, и это совершенно понятно.

Таким образом, базой тех движений, которые можно называть левыми, было сочетание требований равенства, о чем я говорил выше, и справедливости, потому что любое немотивированное, необоснованное изъятие части продукта, безусловно, не могло считаться справедливым.

В наше время ситуация резко изменилась именно в связи с тем, что важнейшим ресурсом общества стала интеллектуальная деятельность его членов. В самом деле, если какой-то производитель компьютерной программы, если какой-то футболист, певец, художник, архитектор, дизайнер начинает получать за свою работу огромные гонорары, если, допустим там, сэр Норман Фостер получает от 10 до 20 миллионов долларов за каждый архитектурный проект, если известный футболист получает по контракту 10-20 миллионов долларов в год, если гонорары певицы или фотомодели исчисляются сотнями тысяч долларов, это действительно очень высокое вознаграждение, которое, безусловно, резко диссонирует с любым доходом, получаемым работником, скажем, "Макдоналдса" или типичным промышленным рабочим.

Но в этом случае возникает вопрос, можно ли считать такое неравенство в распределении доходов несправедливым? Является ли собственность компьютерного программиста на его продукт несправедливой? Ведь именно из этой собственности и вытекают его огромные доходы. Если он обратит эту собственность в капитал и создаст компанию, которая будет производить этот продукт, то стоимость этой компании, соответственно – и стоимость акций этой компании, может оказаться очень высокой, и тем самым общество очень высоко оценивает труд таких людей. Причем это объективная оценка, так как люди готовы без всякого принуждения платить огромные деньги за компьютерные программы, за билеты на концерты, готовы выплачивать гонорары артистам, футболистам и так далее.

Неравенство постиндустриального типа не может быть признано несправедливым в классическом смысле этого слова. Этот принципиальный вопрос крайне сложен и его крайне трудно «переварить», осмыслить и каким-то образом вмонтировать в программы любого левого движения. Он выбивает почву из-под самых фундаментальных заявлений, самых фундаментальных принципов этого движения, известных на протяжении столетий. Вывод, который следует из этого осмысления, парадоксален: бороться против несправедливости не значит бороться за равенство.

Этот вывод очень трудно воспринимается и в традиционной экономической логике. Но от чего-то придется отказаться. Либо придется заявить, что и это неравенство несправедливо. Однако тогда нужно будет объяснить, почему всегдашнее требование социалистов на неурезанный продукт труда вдруг станет справедливым, хотя оно всегда считалось голубой, недостижимой мечтой – просто потому что его, к сожалению, не достичь, а теперь вот мы его достигли, и оказалось, что это очень плохо. Это какой-то тупик в развитии концепции. Либо нужно будет показать, что можно бороться за равенство, признавая какой-то иной его тип. Может быть, равенство самовыражения, возможностей, чего-то другого, но не материальное равенство, за которое социалисты боролись в течение более чем 150 лет. Это, на мой взгляд, является одним из самых серьезных вызовов постиндустриальной эпохи для левой теории.

Существуют и две других, менее вызывающих тенденций, которые я попытаюсь кратко обрисовать, а потом двинемся дальше.

Первая из них связана с тем, что в рамках классической политэкономии, которую описал Маркс, теория социалистического общества строилась на обосновании понятия стоимости, а затем прибавочной стоимости, что позволяло объяснять характер распределения продуктов.

Что такое стоимость? В классической марксовой теории стоимость – это количество общественно необходимого рабочего времени, затраченного на воспроизводство того или иного товара.

Воспроизводство того или иного товара – мы только что обсуждали это на первой лекции – это создание продукта, аналогичного тому, который был создан ранее. Например, каждая новая автомашина, выпускаемая корейскими рабочими, представляет собой воспроизводство предыдущей. Но если мы имеем дело с какой-то компьютерной программой, которая впоследствии просто тиражируется на дополнительные диски, то тиражирование каждого нового экземпляра программы не есть ее воспроизводство, это совершенно другой процесс, не предполагающий затраты предыдущих усилий, не предполагающий всех тех условий, которые были связаны с производством изначального продукта.

Известно, что понятие стоимости, разработанное в классической марксовой теории, фактически неприменимо к единично производимым благам. Но оказывается, что в постиндустриальном обществе – и этого Маркс вообще не мог предвидеть – даже многие массовые блага, массовые товары типа компьютерных программ, по своей экономической сущности являются единично произведенными, то есть созданы один раз, а потом только скопированы.

Это значит, что в данном случае мы имеем ситуацию, когда значительное количество общественных благ, товаров, которые обращаются в обществе на основе сугубо экономического обмена, оказывается, так сказать, пустышками с точки зрения стоимости, то есть их стоимость неопределима. Отчасти именно этим обстоятельством объясняется очень высокая дифференциация в оплате. Если товары уникальны, то их стоимость неопределима; спрос на них велик, а предложение не может быть расширено в классическом смысле слова. Следовательно, цена уходит вверх, не имея никакой стоимостной привязки.

Этот сюжет показывает, что в сфере информационной экономики проблема стоимости ставится и стоит совершенно иначе, чем в традиционной индустриальной экономике. Это очень существенный момент, который не затронут в марксизме – даже в современных его формах – и который является серьезной проблемой для того же левого движения. Ведь выступления антиглобалистов показывают, что люди явно ощущают себя в ситуации утраты каких-то элементарных основ, элементарной базы для своих теоретических изысканий. Я с большим уважением отношусь к антиглобалистам (и даже, надо сказать, мы договорились с нашим французским партнером о том, что в следующем году будем издавать в России версию весьма левой антиглобалистской ежемесячной французской газеты "Le monde diplomatique"), но вынужден заметить, что очень многие их требования с экономической точки зрения сугубо голословны. Думаю, причина этого – в отсутствии серьезной теоретической базы для обоснования их претензий. Хотя с эмоциональных и даже с этических позиций эти требования небезосновательны.

Вторая тенденция, о которой необходимо сказать, связана с понятием эксплуатации. Дело в том, что в классической теории Маркса предполагалось, как мы уже говорили, что эксплуатация представляет собой изъятие какой-то части продукта в пользу капиталиста. Маркс никогда не дополнял это определение эксплуатации одним очень важным пунктом, который, между тем, вполне хорошо видел еще Адам Смит. А он отмечал, что изымаемая часть продукта, которая переходит от наемного рабочего к представителю других общественных классов, и является, собственно, целью человеческой деятельности. Для Маркса это было совершенно очевидно. В самом деле, если работник приходит на мануфактуру, то лишь затем, чтобы заработать денег, не так ли? То есть если бы у него в собственности оказались, предположим, все произведенные им гвозди, они были бы проданы, и он получил бы весь неурезанный, так сказать, продукт труда, это был бы максимально возможный результат. Но, часть прибыли, полученной от дохода, от продажи гвоздей, изымает капиталист, тем самым работник эксплуатируется.

Эта логика очень понятна и правильна. Но она правильна только в том случае, если приходящим на работу человеком действительно движет желание получить деньги, которое движет и капиталистом тоже. В этом случае, как говорил Смит в "Богатстве народов" в главе о заработной плате, возникает противоречие между двумя субъектами, каждый из которых хочет получить определенное количество денежного богатства. Капиталист хочет дать как можно меньше – рабочий хочет получить как можно больше. Возникает классическое противоречие на одном и том же поле, интересы сторон оказываются противоположными, но по сути своей тождественными, то есть они хотят одного и того же, но оказываются по разные стороны баррикад.

В этой ситуации действительно возможен какой-то определенный общественный компромисс, и в результате ли классовой борьбы, в результате ли экономической целесообразности он приводит к установлению определенного уровня заработной платы, который удовлетворяет профсоюзным требованиям, ведет к прекращению забастовок и так далее. С теми или иными оговорками именно эту модель признавали социалисты XIX века. При этом, естественно, надо сказать, что понимаемая таким образом эксплуатация никогда не может быть преодолена, потому что каким бы справедливым ни было общество, у него есть так называемые общественные потребности (читайте "Критику Готской программы"), удовлетворение которых требует средств и ресурсов. Следовательно, любое общество будет отчуждать часть продукта работника на общественные нужды. Тем самым этот неурезанный продукт труда недостижим, как писал Маркс в критике Бланки и многих других утопических коммунистов.

Но в данном случае возникает вопрос о том, что в эксплуатации существует не только объективная, но и субъективная сторона. Предположим, некий работник начинает производить какой-то продукт, вовсе не рассчитывая на получение материального вознаграждения, а другой ориентируется исключительно на получение прибыли. Возникают различия в целях деятельности. И этот момент очень существенен, потому что если деятельность не имеет своей целью материального вознаграждения, то занятый такой деятельностью человек не может быть уязвлен изъятием или всего этого продукта, или, во всяком случае, какой-то его части. Если человек не рассчитывал на материальное вознаграждение от производства, то его неполучение не является поводом для возмущения и для появления социальной напряженности. Иными словами, если цели смещаются с повышения зарплаты, с материальной их составляющей в сторону самоудовлетворения, развития собственного личностного потенциала и так далее, а производимый продукт продолжает изыматься, то эксплуатация в субъективном, так сказать, смысле исчезает.

Этот вопрос тоже очень важен, потому что современные высококвалифицированные работники, включенные в сугубо капиталистические производства, работающие на крупные компании, в значительной мере не чувствуют себя эксплуатируемыми, если они получают достаточно высокую зарплату и имеют хорошие условия работы. Нередко их даже не интересует доход руководителей предприятия или тех, кто нанял их на работу. Существенных элементом самосознания таких работников является ощущение, что, работая, в общем, за зарплату, они не в последнюю очередь удовлетворяют свою потребность в собственном развитии, свои интересы и так далее. (Советский академик Лев Андреевич Арцимович остроумно заметил однажды, что наука – это способ удовлетворять свое любопытство за государственный счет.) Это сильно меняет всю мотивацию работников, сильно меняет взаимоотношения внутри корпорации.

Как известно, с вопросом эксплуатации тесно связаны вопросы собственности. Согласно традиционным марксистским представлениям, частная собственность – это собственность, которой владеет человек и которая, будучи соединена с работниками, с рабочей силой, обеспечивает производство. В капиталистическом производстве участвуют наемные работники, которым платят зарплату; на выходе этого производства возникает продукт, реализация которого на рынке является условием для обогащения капиталиста.

Но в постиндустриальной экономике становится реальной ситуация, когда социально значимая часть людей может использовать личные средства производства, соединять их с собственной рабочей силой и продавать не труд, как утверждал Маркс, а готовый продукт. В самом деле, жизнь в постиндустриальном обществе позволяет высококвалифицированному работнику приобрести в свою собственность некоторые средства производства – компьютерные технологии, сам компьютер, сканер, принтер, какие-то необходимые программы (допустим, программу дизайна), – и в результате он оказывается независимым производителем и продает не свою рабочую силу, как это было во времена капитализма, а произведенный им самим товар: проект, программу, какое-то нововведение и так далее.

По-существу, описанная ситуация означает, что в состав того класса, который участвует в простом товарном производстве, без эксплуатации, в состав мелких хозяйчиков, мелкобуржуазных элементов, как называл их Маркс, попадают сегодня представители наиболее прогрессивной общественной страты – те, кто может работать как креативные, творческие субъекты, фактически вне прямой сугубо капиталистической связи с доминирующим классом.

Это порождает очень много принципиально новых проблем. Оказывается, что вся система понятий сильнейшим образом трансформирована со времен Маркса. И вопрос заключается в том, что современные левые силы должны каким-то образом искать выход из сложившейся ситуации. Задача преодоления материального неравенства стоит сегодня не менее остро, чем вчера, а в ближайшее время, я думаю, будет стоять гораздо более остро, чем когда бы то ни было, поскольку разрыв в материальном благосостоянии людей, разрыв в возможностях сохраняется и растет. Правда, не всегда этот разрыв несправедлив в классическом смысле слова "справедливость".

Рассмотрим элементарный пример. Допустим, в Соединенных Штатах, правительство и вся социальная система которых действует, старается действовать в классическом смысле слова "справедливость", возникает следующая ситуация. Предположим, что среди белых американцев число поступающих в вузы составляет 40 процентов выпускников школы, среди американцев азиатского происхождения – 38, среди испаноязычных американцев – 18, а среди афроамериканцев – 10 процентов. Возникает ощущение, что здесь творится несправедливость, потому что, действительно, как бы идет зажим афроамериканцев, которые не могут поступать в вузы и тем самым это все приводит к их выталкиванию на обочины социальной жизни. Но в то же время понятно, что все-таки поступление в высшее учебное заведение должно определяться результатами вступительных экзаменов, которые в данном случае дают именно эту картину.

Современная жизнь полна подобных примеров, и из них рождается много различных промежуточных теорий и социальных практик – начиная от мультикультурализма и от теории утверждающих действий, так называемых affirmative action. Но, так или иначе, все они лишь в очень малой мере адекватны тому, что сегодня происходит на самом деле. Иными словами, остается актуальной задача достижения равенства. Причем я говорю о равенстве результатов, потому что равенство возможностей – это сугубый лозунг неолиберализма: все равны, все могут поступить в вуз, все могут стать капиталистами, все могут сделать миллион... Но в действительности очень мало кто может. Социалистическая парадигма равенства ставит акцент на равенство результатов, а либеральная парадигма – на равенство условий и на равенство возможностей. И попытки следовать традиционным парадигмам вызывают и будут, конечно, вызывать очень большую напряженность в обществе. Но какого-то перехода к новым, отвечающим постиндустриальной действительности парадигмам пока, к сожалению, не видно.

Чтобы драматизировать нарисованную здесь картину, я хочу сказать, что очень многие исследования мотивов деятельности, многие исследования методов стимулирования работника показали, что по мере роста заработной платы, по мере роста благосостояния значение материального стимула снижается. В общем и целом это понятно: когда поколение за поколением люди приходят в жизнь уже из более обеспеченных классов, не имея проблем добывания куска хлеба, то действительно жесткость и актуальность материалистической мотивации снижается. Люди хотят большей самореализации, более высокого качества жизни, большей широты возможностей, свободного времени, а не больше денежных вознаграждений. И разумеется, к той категории населения, которая наиболее сильно затронута этим сдвигом в сторону постматериалистической мотивации, относятся прежде всего люди, связанные с производством информационных благ и уникальных продуктов.

Возникает парадоксальная ситуация: те, кто производит этот тип товаров, этот тип благ, кто вовлечен в соответствующую деятельность и в принципе не слишком озабочен дальнейшим повышением своего материального благосостояния, в результате действия объективных закономерностей экономического обмена получают в свое распоряжение все большую и большую часть общественного богатства. Напротив, люди, которые очень хотят больше заработать, – низкоквалифицированные работники, представители наименее обеспеченных слоев населения, которые не имеют никаких возможностей влиять на работодателей, отстаивать свои права на занятость, – теряют то последнее, что имели.

Если мы посмотрим на те же Соединенные Штаты, то увидим, что средний доход американской семьи фактически не вырос за последние 20 лет. Он увеличился буквально на несколько процентов. Правда, имеет место рост реального потребления и уровня жизни, причем скорее всего за счет того, что идет вымывание дорогих товаров, приходит все более дешевый импорт. Но реальные доходы, можно сказать, не растут, потому что в условиях массового производства предложение рабочей силы низкоквалифицированного свойства фактически не ограничено.

В этой ситуации люди, очень желающие заработать дополнительное количество денег, желающие повышения зарплаты, не могут этого добиться, потому что конкуренция работников в этом секторе слишком велика, в то время как конкуренция в сфере высококвалифицированных работников и особо одаренных людей фактически отсутствует. В итоге возникает ситуация, которую, несколько огрубляя и примитивизируя, можно охарактеризовать следующим образом: люди, которые не слишком озабочены тем, чтобы много зарабатывать, зарабатывают все больше, а люди, которые хотят заработать хоть что-нибудь, зарабатывают все меньше. Это происходит в любом обществе и в мире в целом.

Фактически мы снова возвращаемся к тому, что в рамках постиндустриальной трансформации происходит очень резкая имущественная дифференциация, которая может быть до некоторой степени сглажена с помощью социальных программ.

Если взглянуть на Америку и Европу, мы увидим, что в Соединенных Штатах ниже черты бедности живут порядка 17 процентов американцев. А дополнительное социальное обеспечение – бесплатное медицинское обслуживание, социальные трансферты, выдача талонов на еду для особо нуждающихся групп населения – сокращает эту долю до 13 процентов. То есть государство перераспределяет в пользу бедняков определенную часть общественного достояния и делает проблему не столь острой.

В Европе за пределами прожиточного минимума живут около 16 процентов населения. Но социальная политика приводит к тому, что после соответствующего перераспределения доходы, получаемые из разных источников, оказываются ниже прожиточного минимума только у 4,5 процента, вместо американских тринадцати. То есть система социального обеспечения в Европе намного более совершенна. Но при всем ее совершенстве она не снимает саму проблему. Проблема как таковая остается, расслоение увеличивается, оно идет приблизительно с равной скоростью во всех развитых странах, и только социальная политика государств может несколько сглаживать остроту этой проблемы.

Если же говорить о мире в целом, то здесь, конечно, нет таких систем перераспределения, которые способны были бы хоть несколько выравнивать уровни жизни в различных странах, и соответствующий разрыв становится фантастически большим. Если, согласно статистике, в 50-е годы доходы 20 процентов самой обеспеченной части человечества в 10-12 раз были больше доходов, которыми располагали 20 процентов наименее обеспеченной его части, то в 70-е годы это было уже 30 раз, а последние исследования говорят 80-кратном превосходстве и, может быть, даже больше.

В настоящее время этот разрыв становится запредельным для понимания и интерпретации экономистов. В самом деле: можно исчислить разрыв, когда мы говорим о потреблении, допустим, 200 кг мяса в развитых странах и 40 – в развивающихся, это понятно. Но когда имеется в виду потребление компьютерных систем, мобильных телефонов, спутниковой связи в одном случае и продуктов подсечного земледелия в другом, то определить сравнительную стоимость этих услуг и этой продукции практически невозможно.

Таким образом, постиндустриальная трансформация действительно приводит, к сожалению, к очень серьезной напряженности в обществе. И я думаю, в ближайшие несколько десятилетий человечество будет переживать серьезные социальные трансформации – в первую очередь в связи с тем, что по мере усиления в спектре мотивов человеческой деятельности их нематериальной составляющей, а также по мере увеличения множества нематериально мотивированных людей утрачиваются многие рычаги давления, рычаги управления этой частью общества.

Это очень трудная, качественно новая задача – научиться понимать нерационально мотивированных людей. Разобраться в мотивах талантливого программиста, который пишет спамы и вирусы, приблизительно столь же сложно, как понять мотивацию террориста-смертника. Я сомневаюсь, что если заплатить, скажем, 1000 долларов потенциальному террористу, чтобы он отказался от своего террористического акта, то эта задача будет решена. И в случае со спамером таким образом не добиться нужного результата.

Здесь мы сталкиваемся с тем, что налоговая система государства, система экономической мотивации и прочие мощные рычаги воздействия на людей в условиях индустриального общества теряют свою эффективность в формирующейся новой реальности.

Все это говорит нам о том, что значительная часть левых идеологических концепций должна быть переосмыслена. В этом направлении пытаются работать многие исследователи на Западе и в первую очередь – многие творческие марксисты. Тем не менее, я бы не сказал, что можно говорить о появлении какой-нибудь внятной, хорошо проработанной концепции.

Однако в части социальной теории предпринимаются очень смелые попытки. В частности, одна из самых удачных представлена в книге, перевод которой мы сейчас закончили, и она выйдет в Москве, я думаю, в конце января. Это книга итальянского марксиста Антонио Негри, очень известного деятеля левого – я бы даже сказал, антисистемного – движения, в какой-то мере террористического. Это был один из идеологов "Красных бригад". И его соавтора – американского социалиста Майкла Хардта. Книга называется "Множество". Фактически в рамках сугубого марксизма авторы пытаются переосмыслить классовый подход в социологии. В традиционном марксизме основной упор делался на понятие классов и масс. Признавалось, конечно, что существует отдельный индивид, но он рассматривался прежде всего как некая частица общества или частица какого-то класса. Индивид был включен в массовое производство и фактически характеризовался теми же самыми чертами, что и другие индивиды, включенные в это производство.

Если опираться на теорию Маркса, то абстрактный труд может быть обнаружен в каждом конкретном виде труда, который создает стоимость. Иными словами, вся система марксистской политэкономии основывалась на том, что самые разнообразные виды деятельности сводились к некоему «общему знаменателю», к единству абстрактного труда и труда, создающего стоимость. Собственно, отсюда возникала и теория стоимости: и прибавочной стоимости, и эксплуатации и так далее.

Сегодня, говорят Хардт и Негри, ситуация в мире изменилась настолько, что нельзя говорить о людях как о субъектах, способности и деятельность которых может быть сведена к чему-то единому. Это фундаментальные изменения, с точки зрения марксистской парадигмы. Речь идет о том, что фактически нет противопоставления личности и общества; есть противопоставление того, что они называют singularity, то есть как бы некая элементарная частица, или некая единичность, особость, и multitude, то есть множество таких «элементарных частиц». Множество, по их мнению, не есть масса. В каждом элементе этого множества существует собственная идеология, существуют собственные интересы, существуют собственные мотивы и так далее.

Их идея заключается в том, чтобы, переосмысливая понятие общества как чего-то единого и переходя к понятию множества, переосмыслить и все другие категории – демократии, классового господства, посмотреть совершенно новым взглядом на то, что, современные антиглобалисты называют угнетением развивающегося мира. То есть Хардт и Негри ведут речь не столько уже о том, что существуют какая-то стержневая европейская модель общественного развития, модель американская и огромный набор вариаций. Они утверждают, что существует, наоборот, множество самых разных вариантов развития, которые несводимы друг к другу, потому что за этим множеством стоят отдельные личности, это множество само по себе, так сказать, легитимно изначально.

Я, естественно, не могу пересказывать здесь всю эту книжку целиком, в том числе и потому, что она очень тонко написана и достаточно в некоторых частях заумно, но, так или иначе, мне кажется, что это удачный пример современного марксистского анализа. Конечно, для возрождения левой парадигмы, для возрождения подлинно гуманистических идей, для возрождения убежденности в том, что каждый человек достоин лучшего, что этот мир должен быть изменен к лучшему, его – этот мир – нужно сегодня рассматривать не в рамках какой-то отдельной страны, не в рамках классовых структур, нужно смотреть гораздо дальше и шире. Нужно переосмысливать роль человека в этом обществе, нужно переосмысливать роль государства в этом обществе, свежим взглядом посмотреть на идеи суверенитета. Нужно смотреть на весь мир в совокупности и пытаться понять, какие законы им движут, потому что сегодня это, конечно, не совсем те или даже совсем не те законы, которые двигали им в XIX веке.

Итак, я попытался сформулировать основные вопросы, которые, на мой взгляд, необходимо решить сторонникам левого движения. Тут и вопрос, о том, как соотносятся справедливость и равенство в современной жизни, и вопрос относительно позиций, связанных с собственностью: насколько актуальна теория прибавочной стоимости, насколько актуальна проблема частной и личной собственности. Я, кстати, почти ничего не успел сказать о личной собственности, а это очень важная тема, поскольку собственность, допустим, человека, самостоятельно производящего какую-то компьютерную программу, не может считаться частной, потому что это сугубо личная собственность, которую Маркс вообще не рассматривал, это качественно новый концепт.

Словом, перед интеллектуалами, в том числе – левыми интеллектуалами, простирается целое поле интересных и актуальных проблем. Я постарался кратко охарактеризовать часть из них. Хорошо, если это поможет как-то интеллектуально мобилизоваться в поиске путей их решения. Спасибо.

В этой связи проблема имеет два аспекта.

На главную страницу